Delirium/Делириум - Страница 10

— Нет-нет, это не так, — тороплюсь я. Пытаюсь собраться с мыслями, но в ушах по-прежнему звучит грохот океана. И с каждой секундой он становится громче и громче. А теперь я могу различить ещё и крики — словно это моя мама докричалась до меня через пространство и время. — Я только хотела сказать... эта история такая печальная... — Я барахтаюсь, мямлю, чувствую, что утопаю — утопаю в этом яростном свете и надвигающемся рёве. Самопожертвование. Хочу сказать что-то про самопожертвование, но слова застревают в глотке.

— Давайте двигаться дальше. — Аттестатор номер один, казавшаяся такой милой, когда предлагала мне воды, сбросила маску дружелюбия. Теперь она разговаривает сугубо по-деловому. — Расскажите-ка нам о чём-нибудь совсем простом. Ну, например, какой цвет вам нравится больше всего.

Одна часть моего мозга — рациональная, рассудочная, логичная часть меня — кричит: «Синий! Скажи синий!». А другая часть меня, прежняя, непокорная прорезает звуковые волны, несётся на гребне всё усиливающегося грохота. — Серый! — вырывается у меня.

— Серый?! — ошеломлённо восклицает четвёртый аттестатор.

Моё сердце падает куда-то в живот. Ну вот, наломала дров. Так и вижу, как цифры моего счёта отматываются обратно, но — поздно, со мной покончено; в ушах стоит шум, он растёт, растёт, словно разревелось бешеное стадо, думать невозможно... Заикаясь, пытаюсь объяснить: — Не серый, нет, не совсем... прямо перед восходом есть такой момент, когда всё небо имеет такой, ну вроде как никакой цвет... не серый, но какой-то такой... беловатый, что ли... и мне он всегда нравился, потому что напоминает... ну, как будто ожидаешь что-то хорошее... вот...

Но они уже не слушают. Они пялятся мимо меня, головы вскинуты, на физиономиях недоумение, словно пытаются выделить знакомые слова из потока иностранной речи. Волна рёва и криков нарастает, и я соображаю, что слышу их наяву. Действительно, люди истошно вопят, и раздается гром, топот, треск, как будто тысячи ног одновременно барабанят в пол. Но есть и ещё что-то во всём этом бедламе — странное не-разбери-поймёшь мычание, вообще не похожее на звуки, которые могут издавать люди.

Я настолько сбита с толку, что всё происходящее кажется мне полной бессмыслицей, нелепым сном. Мадам аттестатор номер один приподнимается со стула со словами: «Что ещё за чёрт?..»

Одновременно Очкастый говорит:

— Сядьте, Хелен. Я пойду посмотрю, что там стряслось.

Но в эту секунду голубая дверь распахивается, и в комнату врывается стадо коров! Настоящих, живых, исходящих пóтом, мычащих коров!

«А ведь и впрямь бешеное стадо!» — думаю я, и на очень короткое мгновение даже переполняюсь гордостью оттого, что так точно определила характер шума.

Но потом я соображаю, что на меня несётся поток очень больших, не помнящих себя от страха животных; ещё немного — и меня попросту растопчут.

Мгновенно бросаюсь в угол и прячусь за операционным столом. Здесь я в полной безопасности. Осторожно высовываю голову — хоть одним глазком взглянуть на то, что творится. Аттестаторы запрыгнули на стол, зажатый между коричневыми и пестрыми боками коров. Мадам вопит во всю мочь своих лёгких, ей вторит Очкарик: «Успокойтесь! Успокойтесь!» — и при этом цепляется за неё, словно утопающий за спасательный круг.

Полный сюр. Головы некоторых коров украшены париками, а на других кое-как напялены прозрачные халаты наподобие тех, который сейчас на мне. На секунду у меня возникает мысль, что я сплю. Может, вообще весь этот день мне только приснился; вот проснусь и обнаружу, что лежу дома в своей постели и сейчас утро моей Аттестации. Но тут я вижу, что на боках у бурёнок написано: «НЕ НА ИСЦЕЛЕНИЕ. НА УБОЙ». Слова наляпаны чернилами как раз над аккуратными клеймами, удостоверяющими, что животные предназначены на убой.

По спине у меня бежит холодок. Всё становится на свои места. Каждую пару лет Изгои — люди, живущие в Дебрях, в диких местах, существующих между цивилизованными городами и поселениями — проникают в Портленд и устраивают акции протеста. Однажды они заявились ночью и на всех дверях, где жили известные учёные, нарисовали красные черепа. В другой раз они проникли в здание центрального управления полиции, откуда координируются действия патрулей и охраны во всём городе, и ухитрились вытащить всю мебель, включая кофейные автоматы, на крышу. Вообще-то это ужасно смешно — и поразительно, особенно если принять во внимание, что штаб-квартира полиции по идее должна быть самым надёжно охраняемым зданием в городе. Люди, живущие в Дебрях, не рассматривают любовь как болезнь и не верят в Исцеление. Они считают его жестокостью. Отсюда и девиз на коровьих боках.

Ага, теперь я понимаю: бурёнки одеты как те, кто проходит Аттестацию. Как будто мы — лишь стадо предназначенного на убой скота.

Коровы понемногу успокаиваются. Они больше не мечутся, просто бродят по лаборатории туда-сюда. Мадам аттестатор размахивает зажатой в ладони планшеткой, пытаясь отогнать бурёнок — мычащих, толкающих стол своими задами и пытающихся пообедать бумагами, рассыпанными по столешнице. Да это же заметки аттестаторов, соображаю я, как раз когда одна корова хватает листок и принимается его жевать. Слава тебе, Господи. Может, эти жвачные слопают все заметки, тогда аттестаторы, глядишь, и позабудут, что я облажалась по полной. Спрятавшись за операционным столом, в безопасности от ужасных тяжёлых копыт, я вынуждена признать, что вся эта катавасия безумно смешна.

И вот тогда я слышу... Непонятно, как мне это удалось, но несмотря на мычание, грохот и крики я слышу у себя над головой смех — короткий, низкий, музыкальный, словно кто-то берёт несколько нот на фортепиано...