Delirium/Делириум - Страница 105

105

— Обед в семь тридцать! — объявляет она. — И чтоб была дома — на стол накрыть!

— Буду, — отзываюсь я. Мне вдруг приходит в голову, что вот это самое равнодушие, чувство отчуждённости, должно быть, присуще не только ей, но и всем Исцелённым. Словно между тобой и всеми остальными — толстое, массивное стекло. Которое ничем не пробьёшь. Через которое ничего не проникает внутрь и ничто не вырывается наружу. Говорят, что Исцеление производят, чтобы дать людям счастье, но мне-то теперь понятно, что это чушь и всегда было чушью. Всё дело в страхе: страхе перед физической болью, страхе перед душевными муками — всюду страх, страх, страх. И в результате люди не живут, а слепо, по-животному существуют: зажатые между стенами, постоянно стукаются в них лбом, бегают по отведённым им узеньким коридорам, запуганные, тупые и безмозглые.

Бедная Кэрол. Мне всего семнадцать лет, но я знаю то, о чём она не подозревает: если смысл твоей жизни в том, чтобы просто плыть по течению, то это не жизнь. Я знаю, что весь смысл — причём единственный— в том, чтобы найти то, что для тебя важнее всего, и не отпускать это от себя, и бороться за это, и никому не позволить у тебя это отобрать.

— О-кей, — молвит Кэрол. В её позе чувствуется какая-то неловкость — так с ней всегда, когда она хочет сказать что-то важное и полное смысла, но, похоже, никак не вспомнит, как это делается. — Две недели до твоей Процедуры, — наконец выдаёт она.

— Шестнадцать дней, — поправляю я, но в голове у меня совсем другой счёт: семь дней. Семь дней — и я свободна и далека от всех этих людей, плывущих по поверхности, не видящих друг друга, скользящих мимо, мимо, мимо жизни — прямо в смерть.

— Это нормально — нервничать перед Процедурой, — говорит она.

Вот, оказывается, какую важную и трудную вещь она пытается сделать: сказать слова ободрения и поддержки. Вот то, что ей даётся с таким огромным трудом — вспомнить эти самые слова. Бедная тётя Кэрол! Дни, полные тарелок и консервных банок с квёлыми овощами, перетекают один в другой, и так бесконечно.

Внезапно я вижу, как она постарела. На лице залегли глубокие складки, в волосах седина. Только глаза, кажется, не имеют возраста: эти недвижные, словно покрытые плёнкой глаза, такие же, как у всех Исцелённых — как будто они постоянно вглядываются куда-то вдаль, в пустоту. Наверно, она была красива в молодости — до своей Процедуры: такого же роста, что и моя мама, и так же стройна. В моей голове возникает образ: две девочки-подростка над серебристой гладью океана, словно две тонкие чёрные скобки на белой бумаге — брызгают друг в дружку водой, хохочут... Вот чем нельзя поступаться.

— О, да я не нервничаю, — отвечаю я тётке. — Я жду — не дождусь.

Всего семь дней.

Глава 24

Что такое красота? Не более, чем обман, иллюзия, образ, создаваемый потоком возбуждённых частиц и электронов на сетчатке твоего глаза, вламывающихся в твой мозг, словно толпа распоясавшихся школьников на переменке. Ты хочешь продолжать обманываться? Ты хочешь жить в плену иллюзий?

— Эллен Дорпшир. «Обман красоты», Новая философия.

Ханна уже на месте — стоит, привалившись к сетке вокруг стадиона, голова запрокинута, глаза закрыты — подставляет лицо солнцу. Волосы распущены и свободно падают вдоль спины, почти белые в солнечных лучах. Я приостанавливаюсь шагах в пятнадцати от неё. Как бы мне хотелось запомнить её такой и запечатлеть этот образ в своём сердце навсегда.

Но тут она открывает глаза и видит меня.

— Мы ещё даже не начали забег, — звенит она, отталкивается от сетки и демонстративно смотрит на свои часы, — а ты уже приходишь второй!

— Ах так, вызов?! — подхватываю я.

— Какое там — это факт! — сияет она улыбкой. Впрочем, улыбка чуть-чуть, на секунду, меркнет, когда я подхожу поближе. — Что-то ты какая-то не такая, как всегда...

— Устала, — говорю я. — День был долгий.

Как странно — мы не обнимаемся в знак приветствия, а ведь это было для нас всегда так естественно. Как странно — почему я никогда не говорила ей, чтó она для меня значит?

— Расскажешь?

Ханна смотрит на меня, прищурившись. За лето она здорово загорела. Веснушки на носу сбежались в кучку, словно звёзды в центре галактики. Она, я уверена, самая красивая девушка в Портленде, а может, и во всём мире. И при мысли о том, что она будет жить дальше и забудет обо мне, я чувствую приступ острой боли в груди. Придёт день — и она перестанет вспоминать о времени, когда мы были вместе. А если даже и вспомнит, то оно ей покажется чужим, далёким, немного смешным и нелепым — словно сон, подробности которого начали стираться из памяти...

— Может быть, после пробежки, — говорю я.

А что ещё я могу сказать?..

Ты должен идти вперёд, это единственный путь. Ты должен во что бы то ни стало идти к намеченной цели — это всеобщий закон жизни.

— После того, как я побью тебя! — говорит она, наклоняясь вперёд, чтобы размять сухожилия.

— И кто это говорит? Та, что всё лето провалялась пузом кверху?

— И кто это говорит? — Она запрокидывает голову и подмигивает мне: — Думаю, чем бы вы там с Алексом ни занимались целыми днями напролёт, вряд ли это можно считать спортивной тренировкой!

— Ш-ш-ш!

— Да ладно, успокойся. Никого нигде — я проверяла.

Всё выглядит таким нормальным, обычным — прекрасно, чудесно обычным — что я от макушки до пят полна радости, от которой кружится голова. Улицы исчёрканы полосками света и тени, воздух наполняют запахи соли, какой-то жарящейся вкуснятины и — слабо, еле заметно — выброшенных на берег водорослей. Я хочу удержать в себе этот момент навсегда, сохранить его в глубине сердца: моя старая жизнь, моя тайна.

105