Delirium/Делириум - Страница 54

— Вообще-то она не такая уж плохая, — мягко возражает Ханна.

Слышу по голосу — она меня жалеет. Это хуже всего. Уж лучше бы мы накричали друг на друга, как тогда, у неё дома! Всё лучше, чем этот осторожный тон и то, как мы старательно избегаем задеть чувства друг друга.

— Она вовсе не зануда, просто стеснительная очень, — добавляет Ханна.

Анжелика Марстон в прошлом году была в юниор-классе. Ханна всегда смеялась над ней за то, как она носит школьную форму — всегда безукоризненно отглаженную и без малейшего пятнышка, воротничок на рубашке лежит симметрично, юбка в точности до середины колена. Ханна утверждала, что Анжелика Марстон ходит, словно кол проглотила, потому что её папаша — большая шишка, учёный при лабораториях. И она действительно так ходила — осторожно и прямо, словно страдала хроническим запором.

— Мы же вроде как терпеть её не могли, — вырывается у меня. Похоже, что слова забыли спросить разрешения у мозгов, прежде чем выскочить изо рта.

— Я — нет, — говорит Ханна таким тоном, будто пытается объяснить бином Ньютона трёхлетке. — Я просто не знала её. Мне всегда казалось, что она злюка, понимаешь? Из-за одежды и всего такого. На самом деле у неё такие родители — суперстрогие, прямо дышать не дают. — Ханна встряхивает головой. — Но она вовсе не такая. Она... другая.

Это слово эхом отзывается у меня в голове: «другая». На мгновение мне рисуется картина: Ханна с Анжеликой, взявшись за руки, стараясь сохранять серьёзность, пробираются по улицам после наступления комендантского часа; Анжелика — такая же бесстрашная, красивая и весёлая, как и Ханна. Выключаю свой мысленный телевизор.

Мальчишка-футболист изо всех сил пинает консервную банку, та проносится между двумя серыми мусорными урнами, изображающими ворота. Одна половина ребятни прыгает от восторга, потрясая кулачками, другая, та, в которой Дженни, размахивает руками и вопит что-то про офсайд. Впервые за всё время ко мне приходит мысль, какой жалкой, должно быть, представляется моя улица Ханне: дома жмутся друг к дружке, у половины из них не хватает стёкол в окнах, веранды просели, словно старые, продавленные матрасы... Такой контраст с тихими, чистыми улицами Вест-Энда, с неслышными сверкающими автомобилями, блестящими воротами и зелёными живыми изгородями.

— Пойдём с нами сегодня, — тихо полуспрашивает Ханна.

Меня накрывает волна ненависти. Ненависти к собственной жизни, её узости, недостатку свободного пространства; ненависти к Анжелике Марстон с её таинственной улыбкой и богатенькими родителями; ненависти к Ханне за её глупость, беспечность и упрямство, а прежде всего за то, что она бросила меня, когда я ещё не готова расстаться с ней. А под всеми этими наслоениями, в самой глубине, лежит ещё кое-что: похожее на раскалённый клинок осознание несчастья, я даже не знаю, как это назвать, но оно жжёт меня больше всего.

— Спасибо за приглашение, — говорю я, даже не стараясь скрыть сарказма. — Просто отпад. А мальчики там тоже будут?

То ли Ханна не замечает моего тона — что весьма сомнительно, — то ли она сознательно не обращает на него внимания.

— Ради этого-то всё и затевается, — говорит она бесстрастно. — Ну, и ради музыки, само собой.

— Музыка? — Не могу скрыть своего интереса. — Как в прошлый раз?

Лицо Ханны светлеет:

— Да. То есть, нет. Другая группа. Но про них говорят, что они — обалденные ребята, лучше, чем в прошлый раз. — Она на секунду замолкает, затем повторяет: — Пойдём с нами.

Несмотря ни на что, я колеблюсь. После вечеринки в «Поющем ручье» мотивы, услышанные там, преследовали меня повсюду: я слышала их в пении ветра, в грохоте океана и постанывании стен нашего дома. Иногда я просыпалась по ночам, вся в поту, с бьющимся сердцем, а в ушах звенели звуки... Но когда я пыталась сознательно припомнить мелодии, или хотя бы отдельные сочетания звуков, или хотя бы аккорды — это мне не удавалось.

Ханна с надеждой смотрит на меня, ожидая моего ответа. На секунду становится совестно перед ней. Мне хочется доставить ей радость, как я это делала всегда, и увидеть, как она вскинет кулаки и крикнет: «Класс!» и одарит меня своей знаменитой волшебной улыбкой. Но тут я вспоминаю, что у неё теперь лучшая подруга — Анжелика Марстон, и что-то перекрывает мне глотку. Сознание того, что сейчас она разочаруется, приносит мне какое-то тупое удовлетворение.

— Думаю, в другой раз, — говорю я. — Но спасибо за приглашение.

Ханна пожимает плечами. Ясно видно, что она пытается изобразить, будто мой отказ её не задевает.

— На случай, если ты передумаешь... — Она пытается улыбнуться, и ей это удаётся, но только на одну секунду. — Ты знаешь, где меня найти: улица Тенистая 42, Диринг Хайлендс.

Диринг Хайлендс. Ну конечно. Это покинутый микрорайон на стыке полуострова и материка. Лет десять назад правительство штата обнаружило там очаг симпатизёров и — если верить слухам — даже нескольких Изгоев, они жили в одной из тамошних обширных вилл. Последовал громкий скандал, повлекший за собой масштабную операцию зачистки длиной в целый год. Когда всё было кончено, сорок два человека отправили на казнь, а сотню бросили в Склепы. После этого Диринг Хайлендс превратился в город-призрак: всеми позабытый, заброшенный и проклятый.

— Да, хорошо. А ты знаешь, где найти меня. — Я машу рукой вдоль улицы.

— Ага.

Ханна вперяет глаза в собственные туфли, переминается с ноги на ногу. Больше нам нечего сказать друг другу, но я не могу вот просто так повернуться и уйти. У меня ужасное чувство, что это моя последняя встреча с Ханной до Процедуры. Меня охватывает страх, и я бы с удовольствием отмотала бы время обратно и стёрла из разговора все вырвавшиеся у меня саркастические и злобные слова. Я бы поведала ей, как тоскую по нашей былой дружбе, как хочу, чтобы мы снова стали заветными подругами...