Delirium/Делириум - Страница 73

Отдельные кадры, секунды, мгновения... Такие хрупкие, прекрасные и беспомощные, как бабочка, пытающаяся лететь против ураганного ветра.

Глава 17

В научной среде идут серьёзные дебаты о том, является ли сексуальное желание симптомом заражения amor deliria nervosa или это признак предрасположенности организма к инфекции. Однако все приходят к единодушному выводу, что любовь и желание находятся в симбиотической зависимости, то есть, одно не существует в отрыве от другого. Желание — враг удовлетворённости; желание — это болезненное, воспалённое состояние мозга. Разве может быть признан здоровым тот, кто страстно хочет чего-либо? Само слово «хотеть» предполагает нехватку, недостаток. Вот что такое желание: это недостаток, недоработка мозга, ошибка. К счастью, эта ошибка поправима.

— Д-р Филлип Берримэн. «Влияние Amor Deliria Nervosa на познавательные функции мозга», издание 4-е.

В Портленде свирепствует август, опаляя всё вокруг своим знойным, зловонным дыханием. Днём, под безжалостным солнцем, на улицах невозможно находиться, и народ наводняет парки и пляжи в отчаянных поисках тени и дуновения свежего ветерка.

Встречаться с Алексом становится труднее. Пляж в Ист-Энде, обычно мало популярный, всё время забит до отказа, даже вечером, когда я заканчиваю работу. Пару раз мы всё-таки пытаемся встретиться там, но побеседовать друг с другом не решаемся — слишком велик риск; единственное, на что мы можем отважиться — это кивнуть друг другу, словно случайно встретившиеся знакомые. Нам приходится расстилать свои пляжные полотенца футах в пятнадцати друг от друга. Алекс надевает наушники, а я притворяюсь, будто читаю. Когда мы встречаемся взглядами, всё моё тело словно вспыхивает, как будто Алекс лежит рядом и поглаживает меня по спине; и хотя его лицо строго и непроницаемо, в глазах играет улыбка. Меня охватывает сладкая боль — он так близок, но так недостижим! Это как в жару — набросишься на мороженое и съешь его слишком быстро, а потом голова раскалывается. Начинаю понимать высказывание Алекса о том, что его «дядя» с «тётей» после Процедуры тоскуют по былой боли. Боль зачастую обостряет чувства, делает жизнь полнее, а счастье — глубже.

Поскольку пляжи для нас теперь недоступны, мы укрываемся на Брукс-стрит, 37. Сад иссушен жарой — дождя не было уже больше недели. И если в июле солнечные лучи, пробивающиеся сквозь полог ветвей, ложились на траву лёгкими отпечатками чьих-то призрачных шагов, то теперь они сверкающими клинками пронзают древесный купол и безжалостно сжигают всё, что попадётся на их пути. Кажется, даже пчёлы опьянели от зноя — они томно описывают неспешные круги, сталкиваются друг с другом и с засохшими цветами, падают на землю, а потом лениво, с неохотой, вновь поднимаются в воздух.

Однажды после полудня мы с Алексом валяемся на одеяле. Я — на спине, уставившись в узорчатое небо — там, в вышине, голубые лоскутки перемежаются зелёными и белыми. Алекс лежит на животе и явно нервничает, неизвестно по какому поводу. Он извёл целый коробок спичек, поджигая их одну за другой и задувая, когда пламя начинает лизать кончики пальцев. Вспоминаю, о чём он поведал мне тогда, в лесном сарайчике: когда он только-только поселился в Портленде, он до того тосковал по дому, что, давая выход своей тоске и злости, жёг всё подряд.

Я ещё так многого об Алексе не знаю, в нём столько тайн! Он как никто иной должен был научиться скрывать свои мысли, своё прошлое. Мне иногда кажется, что в глубине его существа спрятано вечно пылающее ядро — так в толще земли пылает уголёк, постепенно превращающийся в алмаз.

Есть вещи, о которых я не решаюсь расспрашивать, о чём мы никогда не говорим. Но, с другой стороны, я чувствую, будто хорошо знаю Алекса и без его исповедей. Всегда знала.

Чувствую, надо что-то сказать и брякаю первое, что пришло в голову:

— Наверно, в Дебрях сейчас хорошо...

Алекс резко оборачивается ко мне, и я, заикаясь, спешу поправиться:

— В смысле — там сейчас наверняка прохладнее. Все эти деревья, тень...

— Так и есть.

Он подпирает голову локтем. Я закрываю глаза и любуюсь танцем цветных пятен на внутренней стороне век. Алекс некоторое время молчит, но я чувствую — он не отрывает от меня глаз.

— Мы могли бы сходить туда, — наконец молвит он.

Шутит, конечно, и я посмеиваюсь. Но не слыша ответного смешка, открываю глаза и обнаруживаю, что на его лице нет и следа веселья.

— Ты шутишь, — заявляю я, но где-то глубоко в душе начинает бить ледяной источник страха. Я понимаю, что он абсолютно серьёзен. Убеждена: вот почему он сегодня весь день такой странный. Он тоскует по Дебрям.

— Мы могли бы отправиться туда, если хочешь. — Он ещё несколько секунд всматривается в меня, потом перекатывается на спину. — Завтра, например. После твоей смены.

— Но как мы... — начинаю было я, но он перебивает:

— Предоставь это мне. — На мгновение его глаза становятся глубже и темнее, напоминают непроглядные бездонные колодцы. — Ты хотела бы пойти?

Почему-то разговаривать об этом, вот так запросто валяясь на одеяле, мне кажется неправильным, и я сажусь. Нарушение границы — это тягчайшее преступление, карающееся смертью. И хотя я знаю, что Алекс время от времени совершает его, мысль о том, насколько это опасно, потрясает меня только сейчас.

— Но ведь это невозможно... — мямлю я. — Каким образом... Там же заграждение... охрана... с оружием...

— Говорю же: предоставь это мне.

Он тоже садится и обхватывает моё лицо ладонями.